| *** |
… я его сразу полюбила. Всем своим ещё девочковым существом. Как увидела в первый раз.
Он был так весел, заразителен для других – хотя сам и смеялся редко, азартен к окружающему. Конечно, тогда я не умела думать именно так, подбирать точное слово – «азартен».
Его заслуга, он потом и научил. И многому.
Он приехал к моему отцу. Хотя заметно улыбался чаще моей матери – да, смеялся редко, а улыбался вот часто, и моей матери, и мать тоже отвечала ему улыбкой, пусть отец порой и хмурился.
Мне очень хотелось находиться рядом.
А меня отправляли донести им на стол, гулять или спать. Я переживала. Как переживает каждая полудевочка-полуженщина в похожей и положенной природой ситуации. И я пыталась дослушать, замирая в коридоре.
Он, безусловно, умел рассказывать, захватить и держать власть над слушателями. И слушатели хохотали или охали-эхали, или наоборот притихали в нужном ему месте рассказа, а он правил и властвовал, и рассказывал, рассказывал… Мы сталкивались с утра около туалета и ванной, а он рассказывал. Брился вечером – рассказывал, вытирал полотенцем вымытую голову, причёсывался, чистил ботинки с утра – он обязательно брился вечером, а мыл голову и чистил ботинки утром – рассказывал. И я опять притормаживала и замирала, пока не замечали родители.
А он не замечал совсем.
И я опять, уже с утра, от туалета и ванны, переживала. Но так сладко и томительно, и заранее соглашаясь переживать и переживать дальше и больше, лишь бы рядом.
Он скоро уехал, как мне горько-прегорько показалось, совершенно, не распознав моего существования, и тем более моих слёз в последний день его пребывания у нас.
Но через пару недель вдруг почтальон принёс письмо. От него мне.
У меня чуть не разорвалось сердечко, когда я представила, что сейчас отец или мать попросят меня прочитать письмо им. А я ведь и о содержании не имела представления…
Но отец только хмыкнул и подмигнул то ли матери, то ли мне.
И я пошла, медленно-медленно, но стараясь не побежать, и не к себе в комнату, а на чердак, и там, на чердаке, в сумерках и без электрического освещения, поцарапав щёку о старый медный провод – хорошо, что не в глаз, наконец, разорвала конверт…
«Привет, красавица…»
Почерк необычен – здорово невзрослый, скачущий и нарочито небрежный, зато не путались буквы.
И моё сердечко почти разорвалось во второй раз, а коленка со звонким треском провалилась в прогнившую доску, старого дивана…
- Эй! С тобой всё в порядке, ребёнок?! – крикнул снизу отец.
- Да – громким и осипшим шёпотом ответила я вниз, осознав, что моё детство закончилось.
Он интересовался как у меня дела, какие планы на ближайшее будущее, и вообще… «а что тебе нравится? что ты любишь? красавица, – незадача, толком и не пообщались…»
Незадача!
Через десять минут я выучила письмо наизусть. А бормотала, судорожно лезла в карман, поглядывала, сверяясь – вдруг, неверно запомнила? до момента, когда заснула, измяв подушку и пульсирующие виски.
На послание ему у меня затратилось треть папки с листами, и столько же, но зло скомканных, я вынесла к мусорному ящику в переулке, зачем-то пряча за пазухой.
Но ко второму приходу почтальона я ощущала себя взрослой дамой, дамой у которой есть друг и поклонник.
Он оказался постоянен, чуток, серьёзен, терпелив и действительно подробен в отдалённом, но пристальном внимании ко мне, к моим пристрастиям и интересам, к моим неуклюжестям и робостям, к секретам, а главное легко и умно, просто безошибочно менял интонации, в соответствии с необходимым.
Издалека, он сумел стать для меня сразу всеми, в ком нуждается юное создание женского полу.
Если до его приезда меня волновали сверстники или даже мальчики «в возрасте», то после начала нашей переписки – ну куда им до него? любое сравнение веселило, а заодно и прибавляло мне гордости и уверенности в себе.
Забавно, но переписка отодвинула и заслонила и влияние родителей. Не в смысле, что сменила приоритеты и ориентиры – это то достаточно естественно, а в смысле, что словно затёрла, и я и сейчас вспоминаю отношения с отцом и матерью того периода смутно, или не могу вспомнить и вовсе. Пожалуй, единственное чёткое воспоминание – отец странно не раздражался.
Чудно, но подпись появилась в письме пятом или шестом, будто он не придавал ей никакого значения, или банально забывал.
Вик. Вик!... Сокращёно и свойски. Так называл его мой отец, но никогда остальные, в том числе и, по крайней мере при мне, моя мать.
И первый, и единственный вопрос, касательно него, я задала отцу, назвав его именно Виком.
- Па?
- Слушаю, дочь.
- Вик тебе настоящий друг?
- Пожалуй. – но затем добавил: Правда, из тех времён, которые не возвращаются, которые то жалко, а то спокойно, что теперь прошлое.
И отец усмехнулся. Усмехнулся конкретно мне, разделив и присоединив. И мне и тогда и нынче, кажется, я поняла.
Вик советовал мне уверено и верно. Не затруднялся разъяснять. Не сердился на возражения и вопросы, и незнания принимал ровно за незнания. Он буквально умудрялся просвещать, уберегать, направлять и вести меня, причём ни сколько не натужно, не фальшиво и не лишне.
Короче, через определённое время я не представляла, как вообще могла существовать до и без него. И как существовала бы, не случись случившегося.
И меня разбирало и мучило про него: чем и как живёт?, что предпочитает?, а что считает неприемлемым?, что считает важным, а что ерундой?, наконец, есть ли у него мои потенциальные соперницы?, – а должны непременно быть, но если в первые месяцы он не смущался деталей из своей ежедневности, то впоследствии как-то ловко ретушировал и смешно отшучивался.
Он отвечал мне регулярно, но не быстро, вдвое больше относительно моих расчётов расстояний и сроков доставки почты. Но и объяснение – однажды я не утерпела и спросила почему – выглядело убедительным и не расстраивающим, ему требовалось время для обдумываний и серьёзности.
И он успевал разрешать мои проблемы и надобности. В том числе, и потому, что учил и меня терпению и не торопливости.
Эти заочные отношения развивались, как развивались бы и обычные. И мои чувства трансформировались в желание и страсть. Двухгодичная – о, да, переписка всё меньше получалась достаточной. Мне снились и неприличные сны с Виком. Между тем Вик не приближался, и, по-прежнему, твёрдо держался в легко скачущих строчках.
А я заканчивала последний класс школы, обдумывала накатывающую взрослую, самостоятельную судьбу и выбор профессии.
И мне сделали предложение руки и сердца – одна из добропорядочных, соседских семей рассчитывала породниться, и изрядно удивилась моему отказу. Впрочем, мои родители отнеслись и к соседскому предложению, и к моему отказу на редкость нейтрально.
Я попросила у Вика его фотографии. Представьте себе, под окончание второго года наших удивительных отношений.
Он помедлил дольше обычного. Но выслал.
Он сильнее поседел, на маленьком фото вроде похудел, а на двух помятых фотках побольше вроде наоборот обрюзг, резче обозначились складки по лицу, и мне показалось, что менее тщательно выбрит и небрежнее, и беднее одет. Зато также красиво, отстранённо курил, а кусочки пейзажей за ним, очевидно, отличались от здешних. На моё уточнение «а где снято?», Вик отписался «в какой-то командировке…. может в Загорьях»
Может в Загорьях…
И у отца хранились фотографии оттуда, и из их с Виком прошлого.
Годам неподвластны в Загорьях горы. Так рассказывал Вик. Как составляющие пейзажей. Однако, составляющие. Так додумала я.
Что-то меня насторожило, кольнуло.
Возможно, отец пояснил бы. Но к отцу я не обратилась, женщины во мне прибавлялось, а девочки убывало. Не обратилась и к матери, дочь во мне также уступала самостоятельности.
Обратилась напрямую к Вику – «… а чем ты занимаешься?». Вик ответил в привычный промежуток, но на заданный вопрос непривычно сдержанно и кратко «Живу. Точнее доживаю.» Повторюсь, он придавал значение точности в словах и в выражениях.
И припиской «… вскоре, в силу обстоятельств, съезжаю с данного адреса»
Я решилась.
«Позволь мне приехать к тебе? Я полюбила, и люблю. Навсегда. Ты самый, самый…»
«Нет. Ты выросла, Красавица. У тебя впереди собственная, долгая и, надеюсь, счастливая жизнь. Если хватит характера, продолжай писать мне до востребования, я пойму, коли и снова понадоблюсь тебе»
Вместе с письмом – бандероль и значительный денежный перевод. В бандероли его амулет.
И Вик замолчал.
До востребования.
Если хватит характера…
Я написала длинно-длинно. И написала следом. Я много рыдала тайком и молила. Я ждала. Я рвалась поехать.
И я поехала.
Вик не обманул, как не упрашивала я мало известных мне богов и чертей разменять его честность на мою надежду.
Меня встретила явно готовая к моему визиту его экс-домохозяйка и подтвердила, что Вик уехал, что в последние месяцы у него не ладилось, но доплатил добавочно, взяв с неё обещание забирать на почтамте мои письма, даже если перестанут приходить, всё равно обязательно проверять, сколько не прошло бы времени.
Сколько не прошло бы…
Домохозяйка говорила с теми долями сочувствия и участия, которые подсказывали мне, что она с Виком делила постель и разное, и он скупо, но небезразличен и ей.
- Он вернётся? – я перебила её, отбрасывая бесполезную ревность.
- Ко… Сюда, нет. – и домохозяйка предложила мне ужин и ночёвку. На мой отказ вежливо, но без сентиментальностей закрыла дверь.
Я не растерялась, меня логично направило за билетами до Загорья. Но, не дойдя и половины пути до вокзальных касс, я угадала – ошибочно логично! Вик специально и предосторожно перестраховался, на самую предельную мою юношескую отчаянность – в Загорьях его не будет.
Его вообще для меня не будет, до «…я пойму, коли и снова понадоблюсь тебе»
Потому что, клятая его точность в словах.
До отправки утренних поездов, среди незнакомых людей, и незнакомых улиц, я размышляла над теоретическим и бестолковым планом выслеживания, или подкупа домохозяйки – как-то же мои письма должны переправляться Вику – но что мне дало бы? расстояния до Вика не сократятся, и при теоретическом же успехе и выявлении его нового адреса, Вик уведомится и исчезнет по любому быстрее, чем я его настигну.
Я то решилась, а он решил за нас обоих. Значительная разница.
Я вернулась домой. Отец, встречая, приобнял меня и погладил по голове, как в растаявшем детстве. А мать достала сливовой настойки и просидела со мной, пьянея и старательно болтая о милой чепухе, до лучей рассвета и до неожиданного утверждения-признания-заключения:
- Верь ему.
- Кому?
Мать хитро и собрано-трезво подмигнула, потрогала его амулет на моей шее, и выдала:
- Скажи себе, что вы не совпали, вроде точек в системе координат… Как, вероятно, он разойдётся со своими житейским счастьем и с удачей… А вероятнее разошёлся до встречи с тобой. Случается с некоторыми. Вероятно и растеряет без остатков и оставшееся – натура без половинчатостей. Но он не предаст.
И мать договорила невнятной скороговоркой, мигом навёрстывая расслабленность опьянения: Тебя не предаст. И пусть сквозь долго, сквозь больно, сквозь тяжело, по его, а не предаст. Поверь.
И я снова поплакала после и одна.
И продолжила и привыкла писать письма Вику до востребования.
И приписывать «Ты самый, самый… Навсегда»
Как пишу и приписываю до сих пор.
И пусть сквозь долго, сквозь больно, сквозь тяжело, и по его.
Мне хватило и хватит характера.
И веры, что когда-нибудь он успеет разрешить мои настоящие проблемы и надобности.
В том числе и потому, что научил и меня терпению и не торопливости.
И многому.
И клятой точности в словах.
Запоминайте, дочки. Увы и жаль, но, в отличие от покойной бабули, полностью я не сберегла и не унаследовала рецепта семейной сливовой.
Отдайте амулет, отнесите рюмки и фотоальбом по местам, и… не обмолвитесь по полудетской глупости папе: во-первых, в вас заметно прибавилось женственности и самостоятельности, а во-вторых… кого-то и слово «добропорядочность» способно ранить больнее, чем кого-то пуля в Загорьях.
В словах, как и в рецептах, значима не только точность, но и выдержка.
(zestanoyjoker) 15 октября 2008 года |
| --- |
|
|