| *** |
|
- Он бросил нас.
- Он нас спас.
- Себя он спас.
- Да хоть и себя — чего ж плохого, когда кто-либо спасается.
- Чё там снаружи?
- Что-что — да как обычно — ревнители и активисты: вер, порядка, нравственности и тэпэ. Ну и воодушевление, патриотизм и единение ширмасс.
- Уже бьют?
- Пока орут… списки составляют.
- Непременное богоугодное дело. Вовремя он в этот раз.
- Наученный ж.
- Трусло.
- А ты бы хотела, чтоб его отделали и — в цугундер, а нас разломали до шарниров и — в топку?
- Я бы хотела, чтобы он…
Снаружи рявкнули многоголосо и представление не для кого оборвалось — Кукольник перестал говорить разными голосами, достал сигарету и закурил.
Нелепо, да и противно пытаться себе польстить лишь перед самим же собой. Тем более и перед любимыми куклами. Ну какие ему погибель и цугундер? — вот уж прям враг режыма и общества… пара оплеух при ажиотации — эт запросто, но вряд ли чего серьёзней, приятного и в затрещинах не имеется, но нет, для трусости не причина. В другом причина, если решиться вынести и короб: не проскочить с коробом, заметная ноша, и кукол действительно если не изымут, так разломают. А ничегошеньки кроме у него, невыдающегося кукольника нет.
Накануне Кукольник видел афиши — широкие и красочные, на афишах были напечатаны знакомые Кукольнику имена, знакомые ставили спектакли, написали новые пьесы. Яркие лица и женские ноги, декольте, смокинги и фраки, купюры.
И не воссоздать и не создать.
Значит да, оставить. Не впервой.
-…Ты же сам всё время думаешь и говоришь, что вокруг полнейшее дерьмо! Так?
Он молчал. Что ему ещё оставалось. Если так.
Это была Энка фурия, Энка беспощадная, Энка любящая.
- … я знаю, что ты сейчас думаешь.
Конечно.
Энка беспощадная,
- … Осподи!... Ну что тебе, тебе! теперь терять?!!
Энка любящая
- И как ты себе представляешь?
- Да хоть как! — транспарант нарисуй и выйди. Лядь! Скажи, напиши, обратись — в стране 140 миллионов, ну пусть минус дети, старики и старушки — 60? 40? да хоть 20, 10…. 10 миллионов терпят какого-то воблоликого клеща и его шоблу… Очнитесь! Мужики, парни — Солдаты!
- Ты знаешь, я никогда не был солдатом.
- Да уж знаю… Лядь! у вас на шестерых по четыре войны… лядь!лядь!лядь! — а вы терпите, терпите как вас в который бессчётный раз предают, как зарывают будто радиоактивные отходы, хоронят безымянными, затыкая ваших близких вонючими деньгами и страхом.
- Сходи, принеси мне что-нибудь поесть – тихо сказала Эн из под одеяла.
Он обрадовался, что утихомирилась, оделся, выбежал в ближайший магазин, минут за пятнадцать набрал любимой ей вкусной ерунды.
А она повесилась.
А он сел на подъездной лавочке и думал — как это так? Вернее всё задавал и задавал себе вопрос — как это=так? не мог ответить, даже сосредоточиться, чтобы ответить не мог, и никто ему ответить не мог.
И не ответит.
Возле мотались и присаживались, задавали идиотские вопросы… А какое теперь для него значение имели чужие вопросы, когда пульсировали свои.
Мог ли он ей сказать? Может и мог. Само собой он не боялся, что она как-то чем-то его и других выдаст, подставит, про это и подумать было невозможно. Но он боялся что, рассказав, сделает её сопричастной, как минимум, не донёсшей.
И вот Эн отправилась в ничто убеждённой, что он негодный слабак.
Он и сам так часто думал. Но то, что так теперь считает она, и навсегда, жгло и душило невыносимо.
Год жгло. Два.
Реальная жестокая драка быстра, некрасива, страшна.
Он терпеть не мог, абсолютно не переносил непунктуальности, резонно считая её крайней расхлябанностью на грани хамства. И он никак не должен был опоздать. Но опоздал. Что-то около на полчаса.
И когда подходил, увидел как винтили. Жёстко винтили и ломали.
И сопротивлялись жёстко, как умели. Кажется, Мао успел выхватить ствол — бахнуло два выстрела, несколько сцепившихся тел завалились на магазинную витрину — стекло лопнуло и брызнуло, осыпаясь, остальные тоже отбивались люто, и запихивали их в автозаки буквально поломанных, изувеченных.
А Лямка вроде его заметила.
Следующие дни он просуществовал будто в ступоре. Конечно ждал ареста. Бежать и глупо и стыдно и некуда.
Но его не арестовали.
А это значит, что его никто не выдал, а вернее никто даже не упомянул. Причём он понимал, что у арестованных не было возможности сговориться, согласовать молчание. Их наверняка растащили по разным камерам, и волочили по разным кабинетам. Просто никто из них из собственных понятий и убеждений даже не упомянул, не проговорился про Кукольника, про больного, негодного и опоздавшего.
Неожиданно он и вспомнил и сообразил. Преодолел страх и подобрался к известному адресу. Ещё преодолел, оббродился вокруг, сам для себя понимая насколько бессмысленны предосторожности: если бы адрес оказался под наблюдением, все его предосторожности наоборот привлекли бы, да так что не отпереться.
Но и адреса не сдали.
А на адресе было приготовлено.
Это был совсем другой Декан. Не тот поджарый тридцатилетний из давно написанного неудачно, а сегодняшний пятидесятилетний, тоже худой, но с характерной серой болезненной одутловатостью. Не назвать злой, но очевидно и намеренно недобрый. Кукольник. Но тоже не неутомимо несущий короб по дорогам, битый в околотках, порой предающий и себя и кукол, некрасиво нелепо падающий, но вновь упрямо поднимающийся, нащупывающий и подтягивающий свой короб.
А теперь просто старый, недобрый Кукольник, без короба.
- Хочешь услышать, что такое фашизм?
Он не хотел.
- Разве тебе не интересно?
Когда-то раньше ему было очень интересно, когда представлялось, как в дружных республиканских окопах лихо отбиваются атаки наступающих фалангистких цепей: пилотки с кисточкой, пересвистывается по окопу интернациональный мотивчик, враг — напротив, свои — рядом
а сейчас вот нет, до почти затошнило.
- Понимаю. Фашизм — это домик. Ну или квартира. Уютный чистенький пасторальный домик, с садиком, и весёлой мощеной дорожкой. Домик, из которого раздаётся по выходным детский смех и фальшиво строгий голос супруги.
Он уже знал, что Кукольник скажет дальше. И действительно замутило. Потому что Кукольник скажет правду.
- Да. И за такой домик, за достаток и уют, за безмятежный смех изнутри, ну и конечно за собственный покой, его владелец готов на любое безучастие, и на соучастие.
- Но ведь это же… очень человеческое желание — милый уютный собственный домик.
- Конечно – Кукольник, старый нездоровый Кукольник чуть улыбнулся. Не надо ему теперь улыбаться.– Всем хочется такого домика — и чиновнику, и учителю, и врачу, и лавочнику. Только к домику прилагается, что требуется ущемить, сократить, уничтожить иных, иначе от них угрозы твоему благополучию.
- Значит всё же первична идея, идея об угрозе от иных.
- Нет. Первичен домик. Неужели ты поверишь во множество бюргеров и фрау, для которых действительно имело значение на сколько сантиметров различаются черепа папуаса и арийца — не, ну вот серьёзно? да для них это информация приблизительно, как о количестве звёзд в созвездии Малой Медведицы, или что земля теперь круглая, а не плоская, то есть ровно никакого практического применения, ну можно принять на веру, особенно если требуется.
А бюргерам и не только бюргерам нынешним и вовсе никакая идея не требуется, более того для их направленного человеконенавистничества им и ненавистничество, как таковое, без надобности. Все идеи отпылали в прошлом веке хаки и стали. Отпылали грандиозно и до золы. Единственная «идея» века нового — эгоизм и потребление. Предельный эгоизм+обесчеловечивание+ обескультуривание и нет нужды в штурмовичках, ну почти нет, разве что для блезиру. Потому что нынешний фашист — фашист социальный, он — не из вне, он не вторгся, его даже специально не выводили, не взрастили, не выдрессировали здесь, и он не урод, не ублюдок, он, они вполне себе норма, в которую всего лишь забросили споры: эгоизм+обесчеловечивание+ обескультуривание, «мир жесток», а раз принимаешь эту доминанту, лишь два варианта — либо в ряды жестоких, доминирующих, либо «жизнь такая» и тогда смирись и терпи.
Кукольник отодвинул зеркало, хотя сильнее всего желалось плюнуть.
Она лишь сказала ему, уже спускающемуся по лестнице
- До свидания, Кукольник.
И закрыла дверь.
Около метро его тормознули менты — короб.
Менты совершенно некстати, и не в настроение.
- Придётся убивать, будем убивать. Мы не пацифисты. И не мы начали.
- А я не хочу – упрямо возразила Лямка: я не убийца, не хочу ей становиться.
Лямка любит зверушек, и Мао. Мао предпочитает ясность и чёткость.
- То есть откажешься выполнять решение? – пристально и прямо спросил её Мао.
- Нет, не откажусь, я давала обещание, не нарушу. Но-я-не-хо-чу. – и в юных глазах Лямки блеснули слезинки, блеснули, но обратились в льдинки.
- А ты? – вдруг спросил хмыкнувший Мао и Кукольника.
- И я тоже не хочу – признался и Кукольник, как в чём то постыдном перед решившимися, отчаянными: И я тоже давал обещание.
Все почему-то заулыбались, плохо скрывая напряжённость. А Кукольник и не скрывал, и не улыбался.
Его не чурались, не отстранялись, не замолкали. Его считали больным, то есть вроде бы он и был с ними со всеми, но в каком-то всё же чуть отдельном режиме. Порой и он и они начинали демонстративно подчёркивать отсутствие разницы, но разница оставалась.
Задевало ли его? Ну а задевает ли больного что он больной? Наверное да, не перестаёт задевать, но за годы болезни притупляется, как-то свыкается.
- А я вас узнал. – улыбнулся, выныривая из короба, мент помоложе.
- Это вряд ли. Скорее всего узнал кукол.
- Ну или так – не стал оспаривать мент: Точно. Вы, они у нас в школе выступали. Или правильнее давали представление?
- Видимо хреновенько дали – не сдержалось.
Но мент опять улыбнулся: Вероятно.
На обратном маршруте сдержался, не махнул, не хлопнул по коробу. Если честно, подтрясывало.
- Он бросил нас.
- Он нас спас.
- Себя он спас.
- Да хоть и себя — чего ж плохого, когда кто-либо спасается.
- Чё там снаружи?
- Что-что — да как обычно — ревнители и активисты: вер, порядка, нравственности и тэпэ. Ну и воодушевление, патриотизм и единение ширмасс.
- Уже бьют?
- Пока орут… списки составляют.
- Непременное богоугодное дело. Вовремя он в этот раз.
- Наученный ж.
- Трусло.
- А ты бы хотела, чтоб его отделали и — в цугундер, а нас разломали до шарниров и — в топку?
- Я бы хотела, чтобы он…
Выбирая, Кукольник словно спрашивал Эн и немножко Лямку — нет, соврал, не немножко.
Казарма? Муниципалитет? Теле-радио-станция? Околоток? Мытарня?
Менты теперь пропустившие короб как бы упростили выбор, но на самом деле это было именно согласованное решение и с Эн, и с Лямкой, да и с Мао и с остальными. Кукольник уже не свернул бы.
Шарахнуло не особо громко, изнутри же. А вот дыма и пыли повалило изрядно.
*На адресе молчали куклы.
**После заключения Лямка посвятила себя зоозащите. На входе в её приют вывеска «Мир не жесток, мир — всякий»
zestanoyjoker ps 21 мая 2017-17 октября 2018 года
|
| --- |
|
|