|
«Так ослепший привыкает к своей слепоте, а искалеченный — к своему уродству...»
* Нет ничего унылее, чем ноябрьская степь. Кто видел, поймёт. Дует пронизывающим ознобом, накрапывает по бесконечному простору, заляпанному тёмными грязными прогалинам, гнутся и крючатся лысые ветки, что задорно торчат и зеленеют по весне и летом.
Даже в жестокой зимней густо убелённой степи веселее — страшнее, безнадёжнее, но веселее. В зимней степи хочется крикнуть «Эээх!» и понестись навстречу обжигающему смертельному морозу.
Даже в жёлтобелой пустыне ярче — отчаяннее, испепеляюще беспощаднее, но красочней — одуряюще, но и маняще, мерещатся миражи.
В осенней степи хочется дохлебнуть из вонючей нагретой телом фляжки, и умереть тихо и бездвижно.
…
- Заходи. Ну вот тут и так я живу.
- Ого.
- Угу, я предупреждал.
Она проходит своим неженским шагом, и вдруг оказывается грациозной. Не спотыкается об беспорядочную обувь и раскинувшиеся воинственные тумены, не цепляется за башни и минареты, не показывает вида что ей неприятны полная пепельница, тлеющие мятежи и заветренная революция, мятый свитер и скукоженный носок на кресле.
Ему неприятно.
Но он её привёл, впустил.
С кухни поют неприличные средневековые портовые песни, пахнет немытой сковородой, ландскнехтами, в светлом лучике щели между штор серебрится пыль одиночества книжника.
Почему-то падает с гвоздика сабля, а на рисунке в кривляющийся обморок падает Шут, а на другом рисунке трубит демон.
- Пронзительно. А, вместо будильника, можно договориться?
- Попробуй. – он старается не показать ей — типа демонстрируя мужскую выдержку, что рад, что и ей видно и слышно.
- Не. Не подумала. Оскорбится же.
Демон усмехается, строит рожицу и прячется в заштрихованную тучу.
А Шут показывает на пальцах механику интимного процесса.
Из постели вытряхиваются песок, мак и крошки сушек, мопс и лифы пары развращённых фрейлин.
На ужин планируются антрекоты. Впрочем, только планируются
Вечером в зеркале зажигаются канделябры.
…
Два месяца пустая сковорода всегда блестит чистотой.
Ландскнехты полнеют и стыдятся прошлого.
Книжные корешки, минареты и башни расставлены по постоянным местам.
Пыли нет. Есть любовь и уют.
Сентябрь претендует на вечность.
По вечерам и утрам он утопает в ней, как в высоких густых полевых цветах.
После она позволяет себе похихикать с глупышками фрейлинами. И много сосредоточенно рисует — пардон, пишет.
Шут попросил на свой рисунок кошачье блюдечко с молоком.
Скучает лишь демон, зато учит иврит.
Негодная революция выгодно обменена у черкопов на офицерский маузер 1914 года. Они разбирают и собирают его на время, роняя детальки на разгорячённое нагое.
…
Ещё через месяц они ссорятся, вначале продолжительно молчаливо, затем шумно и всё злее и злее. Они ругаются, кто не ответил на редкий звонок, кто не завернул тюбик зубной пасты, из за её этюда, из за его депрессух, из за сиреневой луны.
В платяной шкаф и секретер пробираются надменные пуштуны. Он считает их гордыми, а она антисанитарией.
Бродячие тумены теперь гегемоны и шарахаются по улицам, волоча и теряя по пьяни бунчуки.
Однажды абсолютно незнакомые соседи просовывают бумажку с призывом вступить в домовое ополчение — домовое ополчение звучит примерно также как партизаны домовые.
Ландскнехты объявляют мобилизацию, ищут знамёна, мечи и барабаны, но не находят.
Успокоившись, она предлагает купить денежное и лимонное деревца, попробовать сдать в ломбард саблю, и отношения без обязательств.
Он иезуитски соглашается на отношения, потому что выйти ей уже страшно.
Маузер убирается в третий ящичек. Хотя демон наконец-то надыбал редких патронов — маленькие, тупоносенькие, тяжёленькие — ладненькие бутузики убийцы.
…
Они явно устали — от внутренних диалогов, от недосказанного друг другу, от его жареной картошки, от её брокколи, от изоляции и нездорового секса; он от унизительности уколов и её ума, она от перепадов поздних гормонов и его асоциальности.
Ясно, что хочется свободы, в смысле необременительности.
Но выходить наружу становится опасно — снаружи опасные одичавшие люди, натуральные вооружённые йеху, ранее населявшие телепрограммы арабских коррпунктов Си-Эн-Эн. Практически единственное, что сохраняет их сожительство, сохраняет собственно их жизни.
Несмотря на всю тягостность, он рад и этому, рад интуитивной предусмотрительности или предусмотрительной интуиции.
А она полутайно вроде молится на обколотую нэцку и симпатичный уродливый старичок вроде принимает её молитвы.
Вечерами они ещё упрямо обнимаются и курят на балконе, нависающем над новым страшным смутным временем, мучительно и неизбежно порождающего время следующее.
В ожидаемо случившуюся зиму отключают электричество и воду. Подвывают вьюги и разлаженные сирены. Из окна неестественны везде неедущие машины, с высоты этажа — никчемные разноцветные металлические коробочки.
Ночами он оглаживает её не надоевшие крупные ноги и узкий девчачий нерожавший таз на и в клетчатом пледе, она привычно стирает ему в забытьи слюну и строго успокаивает «Тшшш... Тшшш!»
Зеркало в греющем инее.
…
Когда в зябкое обречённое утро стучат во входную дверь, он говорит «Не открывай», говорит, как просит. Он сразу узнаёт стук.
Он знает, что не производит впечатление способного на неожиданность. Может его единственный плюс. Минусы вполне позволяют вломиться и шмонать, сморкнуться в прабабушкину скатерть, гоготать на дрожащего Шута, на, плохо прикинувшегося розоволиким ангелом, демона.
Ландскнехты и пуштуны отважно и невидимо загораживают собой крошечного облупленного непропорционального седобородца, погружённого в глубокий чуждый дзэн.(далее автор настоятельно намеревался пропустить... но оставляет)
Он знает, у него одно, максимум два движения. Ему необходимо два движения. Почти стыдно, не натянув джинсы. И дрожь.
Тупость сувенирной стали компенсируется весом и удачей размаха.
Кровь забрызгивает выцветшие обои, мольберт, заштрихованную тучу и отпрянувшего йеху-пахана, лапавшего малютку маузера.
Добить их ему уже невозможно.
Им очень больно, раны рваные и булькующие. Конечно у мопса быстрее.
- Ну ты и… Капец тебе, прям здесь и щас. Жжуткий капец.
У него все основания не сомневаться.
Из аккуратно ей расставленных минаретов — и одного уроненного, надрывно затягивают муэдзины, сливаясь с трансляцией из осипших репродукторов проникновенной речи г-на президента.
Краснеет молоко из перевёрнутого блюдца, промачивая затоптанные эскизы, в разбитом зеркале плачут, надевшие чёрные вуали, мудрые глупышки фрейлины, вырываясь к звёздам, кружит, забравший лицо у Шута, демон, прощая на древних языках очередной недолговечный разбросанный мир, тумены формируются в таборы и утягиваются к давно обезсможенному горизонту.
* Нет ничего унылее, чем ноябрьская степь. Кто видел, поймёт.
Дует пронизывающим ознобом, накрапывает по бесконечному простору, заляпанному тёмными грязными прогалинам, гнутся и крючатся лысые ветки, что задорно торчат и зеленеют по весне и летом.
Даже в жестокой зимней густо убелённой степи веселее, — страшнее, безнадёжнее, но веселее. В зимней степи хочется крикнуть «Эээх!» и понестись навстречу обжигающему смертельному морозу.
Даже в жёлтобелой пустыне ярче, — отчаяннее, испепеляюще беспощаднее, но красочней, — одуряюще, но и маняще, мерещатся миражи.
В осенней степи хочется дохлебнуть из вонючей нагретой телом фляжки, и умереть тихо и бездвижно.
Да кто ж даст то,
чтоб тихо и бездвижно
(zestanoyjoker) 18-23 июля 2012 года |