| *** |
- ... У меня кое-что есть для тебя.
- Для меня?
- Ну… для нас, про нас.
- Для нас?
Выходит в комнату, хлопает и шуршит, возвращается.
Фотка.
На фотке они, вдвоём. Внизу пропасть. Вокруг акации и тень гор.
Она раскинула руки, он отвернулся, прикуривая. На ней пончо, на нём «корреспондентка»-многокарманка.
Курорт, мля.
С ума сойти.
Даже запахло.
- Откуда?
- Оттуда. Костика тогда упросила. Секретно. Ты ж терпеть не мог фотографироваться. Наверное, у тебя ни одной фотографии?
- Угу, ни одной.
- Дурак.
- Дурак.
- А ведь мы взаправду были красивой парой. Мне так и говорили. Завидовали.
- Хм.
Завидовали… Нескладные. Глупые. Он то, точно. Молоденькие. Смеются.
Будто не тряслись накануне всю ночь.
- Ну пусть, шептали. Секретно от тебя, от вас, гусар, по-женски, по-девчачьи.
- Аа… Так бы и сказала. Дуры.
- Дуры.
… Глаза, да. Вошёл, увидел, и утонул.
Захотелось утонуть.
- Привет. Новенькая? Практика?
- Привет. Не. Гера привёл.
- Геррра, значит.
- Не значит. Только привёл. Мне подработка нужна. А делать ничего не умею.
Глаза, да. Вроде ничего особенного – зелёные, болотные, у него самого, считается, что почти такие же. Но у него, конечно, не глубокие, не омутные, серого неяркого побольше. И конечно без блядинки в уголке зрачка. Ох уж эти уголки зрачков у сударынь. Если блеснуло, то попал-пропал – через миг, через неделю, через год.
Ой, попал.
- Однозначно к нам.
Улыбается большим ртом. Весело стреляет глазами. Ой-ой-ой. Не красавица – нос широковат, «картошкой». Но, глазааа. И улыбка. И смех. Вполоборота.
И знает, что нравится.
- На письма посадили?
- Ага.
- Тоска?
- Ага, байда. Самой или шизики… неинтересные.
Скуластая. Фигуристая. Пшенично-длинноволосая. На советскую эстонку похожа.
Вот совсем не его симпатии.
- Придётся исправить, неинтересных. В командировку махнула бы?
- Прям счас что ли?
- Пожалуй, можно и сейчас. Но лучше, вечером – ночным поездом. Удобно. Засыпаешь, просыпаешься – там.
- С тобой что ли?
- Со мной.
- А махнула бы. А куда?
- Да неважно. Куда посылают. Ок. Пошёл к Василичу договариваться. Не забудь собраться.
- А если не разрешат… не разрешит?
- Кому? Мне?!
Вообще-то Василич легко мог не разрешить. Мог и из кабинета выгнать – вот бы, конфуз.
Но уже несло. Уносило. В пшенично-зелёно-блескучее, в уголок. Не должно, не могло никаких не.
- … вдруг прикалываешься. Обалдеть.
- Сумка с собой хоть есть?
- Ага.
- И в сумке?
- И в сумке: косметичка, сменка, прокладки, водка, бутеров сча подрезала…
- Обалдеть. Лимитчица?
- Обстоятельства.
И понесло дальше. Дальше без вопросов редакция заказывала два билета, лишь секретарша Танечка подстраховывалась: «Как обычно?» «Нудык». Дальше «А ты женат?» «Да». Дальше они видели разбитые мотыгами головы, и маленькую девочку на руках истерики, которая среди многих протискивалась на эвакуационный теплоход, у девочки по руке текло, перемешиваясь, расплавленная шоколадка и девочкина кровь. Дальше она купалась многолюдным солнечным июльским днём голышом в фонтане ВДНХ, и кидалась в него в обстреливаемой гостинице пистолетом. Дальше их трясло в ту ночь, и в другую ночь. Дальше они прорывались, драпали по жуткому ночному мосту, где фотокору Косте пуля чиркнула по пятке(!!!), и брели по нереальной пустыне, где он якобы потерял оборудование, а на самом деле бессильно и слабовольно забросил в раскалённый песок, поняв, что не дотащит. Дальше она сказала за сухумским столом «Ну вы и козлы» и он за доли секунды успел сообразить, что фигня были мост и пустыня. Дальше её рвало у аптеки от миномётного обстрела, а он гораздо сильнее воя и осколков страшился струсить, растеряться при ней, перед ней. Дальше дочка доверчиво вкладывала свою ладошку в её ладонь, и они шагали на карусели. Дальше она смотрела зелёно снизу вверх вполоборота и не шептала «Опять мокрая. Поваляемся?» – в её однушке на Юго-Западной, в пустой редакции, и в непустой, в лифтах, на её подоконнике, один раз в вертолёте, – ну, в севшем вертолёте, за тем сухумским столом, – ну, после того сухумского стола. Дальше она отмывала и излечивала его, а он её. Дальше в них поселились одинаковые кошмары. Дальше
- Как же ты так способен со мной поступить? В шахматы поиграл?
- Дались тебе твои шахматы.
- Мои?!
Дальше они не встречались пятнадцать лет. Он позвонил однажды, из больницы: «Прости», – она ответила «Ладно. Прощаю».
Она пополнела, похоронила мать, жила с безногим ветераном (с ним она его предусмотрительно развела), давно цапнула с чужой иглы гепатит, и болела противным гриппом.
И он обрюзг, забрюзжел, зашёл в магазин, привёз лекарства.
А она, оказывается, хранила фотку.
- Хочешь, возьми?
- Оставь. Костя для тебя же щёлкнул, секретно.
________________________________________________________________________________
У него ничего, ничегошеньки не оставалось от прошлого, кроме головных болей, неврозов, сабли на стенке, снов, и единственной письменной благодарности от командования Внутренних Войск, причём за командировку на которую не попал – анекдот, но факт – в декабре 99го, в Моздоке, прессу бесцеремонно завернули обратно… а благодарности уже выписали.
Он ждал, предчувствовал, – нет, он именно знал, что война обязательно догонит. Окружает. Приближается. Проникает. Зреет. Доносится.
Трудно объяснить, никак не объяснить, почему он чувствовал, что догоняет и его – штатского раздолбая, с его совсем не солдатством, с его, в общей сумме, девятнадцатью днями войн и тремя сутками шального плена, но знал, что догонит неизбежно.
И если он уже никуда не ездит и не поедет, война обязательно заявится сама, туда, где он – прелогично же.
И ужас, и вопрос времени.
Он пробовал предупредить окружающих и лечиться, ничуточки не доверяя психотерапии.
Он стал писать рассказы, в том числе и выдавливая, спуская, хотя бы заслоняя девятнадцать дней и трое суток.
… Высокая. Длинноногая – на внутренней стороне правого колена, крупная родинка. Образованная. Целеустремлённая. Интеллигентная и интеллектуальная. Состоявшаяся. Рациональная.
Вот совсем не его симпатии.
В уголке зрачка…
Что попал, понял на первых шашлыках, что бы не говорила она после, и в чём сам ей не признался.
Впрочем, он во многом ей не признался. Удержался. Не успел. Не сумел.
И хорошо.
Маневрировать и общаться на Вы удалось два года.
Боялся. Трусил.
- … Боишься оказаться несостоятельным?
- Боюсь.
Поди, она отдала должное его откровенности, не зная, что до полной откровенности завалено и предохранено.
Что настоящий страх, в том, что предохранители откажут.
- Сама. Не люблю, когда раздевают.
А его не возбуждало, когда сами. Его не возбуждали высокие. Возможно, теперь его не возбуждало 98% или 99% сударынь.
Пожалуй, нельзя назвать изнасилованием. Девочки таджички отдавались сами. В смысле, сами приходили. Некоторых приводили или засылали родители. Предлагали в жёны. Или не в жёны. Только, чтобы забрали.
Он вывел двух, самых тихих, бессловесных. И его чуть не отметелили свои – здоровые лихие парни в расстегнутых пропалённых хэбэшках и выцветших тельниках. Не отметелили лишь потому, что они были лихие, а он нет.
Это было оскорбительное унижение. И одновременно один из двух-трёх поступков, которыми он гордился.
Но и нагнутых сладко стонущих таджичек вытряхнуть из головы уже не получалось. И не получится.
Да, скотство было почти исключением. Но и оно тоже было.
Первый раз в башке перемкнуло, аккурат после Моздока, после отпускающей попойки в номере «Космоса» – он серьёзно перепугал замечательную пьяненькую Светку из Ижевска, а ещё серьёзнее себя.
Подумал, убедился, и понял что теперь вот так.
- ... Ты что, во мне сомневаешься?
И чуткие искренние смайлики.
Безусловно, не её вина, что, не веря, он всё же ей поверил.
Он ведь очень боялся её обидеть, испугать вырвавшимся словом, ни то чтоб интимным нагибом.
Она тоже была раненой чем-то по-своему. Потому и чутка, отзывчива.
Потому и рациональна.
А он бы её очевидно потянул вниз.
Горько, что изначально очевидно.
И ей же интересно, как устроено. По-женски. По-девчачьи. Когда непонятно как, сударыням извечно крайне интересно. Крайне. От по краю. Или краями.
- Но мы останемся друзьями. Если захочешь, сможешь.
- Как же ты так способна со мной поступить?
но вспомнил,
и вытер из асечного окошечка.
(zestanoyjoker) 14 февраля 2012 года |
| --- |
|
|